Владимир Ост. Роман - Сергей Нагаев

Взыскательный фотограф, конечно, нашел бы более выигрышный ракурс. Иначе как-то не сразу становилось понятно, что это за туфля оттягивает сетку с шарами в сторону, да и вообще всей композиции явно не доставало законченности и связности. И Наводничий, как и положено взыскательному фотографу, сместился чуть в сторону. Ну вот, теперь картина изменилась к лучшему. Зритель предполагаемой картины увидел бы теперь кисть руки Григория, напряженно вцепившуюся в бедро Алены, а главное – почти полностью стала видна ее левая, поднятая к лузе нога (промежность по-прежнему оставалась скрытой углом стола).

Да, теперь, кажется, кадр сложился. Нога Алены как бы отсылала зрителя из правого нижнего угла в эпицентр событий и, таким образом, связывала нижнюю и верхнюю части кадра. Правда, в данном положении фотокамеры стал «провисать» левый сектор, потому что из него выпала бутылка шампанского и часть бюстгальтера – а эти детали никак нельзя было упускать. Конечно, стоило лишь сделать рамку кадра шире, и бутылка оказалась бы внутри него, но в таком случае, заодно с шампанским в картинку попадали совершенно ненужные окружающие детали – всякая дрянь на подоконнике.

Тем временем, пока Василий соображал, как втиснуть в кадр и ногу Алены, и шампанское, при этом не пропустив туда лишние, отвлекающие подробности, сама Алена уже впала в настоящее неистовство. Не открывая глаз, она делала акцентированные вниз движения тазом и всем телом, стонала и стенала: «Слад-кий, слад-кий мой».

Наводничий то смещал кадр влево, то вправо, то взирал на ситуацию чуть сверху, то с точки чуть ниже, но его требовательная душа профессионала все не говорила ему: «Останови мгновенье, это классно!»

Сиденье под парочкой испускало ритмичный скрип, Алена в такт ему взвывала, вместе с ее грудью маятником метронома подкидывался золотой значок Венеры, а каблук красной туфельки мерно взбадривал мошонку лузы с двумя бильярдными шарами внутри.

Трудно сказать, сколько времени так могло продолжаться, ибо и Григорий, и Алена, казалось, были готовы предаваться наслаждению бесконечно. Однако вскоре наступил-таки момент, когда остервенение страсти достигло апогея.

Прежде чем замереть, Алена в исступлении подняла вверх правую ногу и с криком лягнула бильярдный стол. Опираясь, таким образом, одной ногой о борт стола, а второй о сетку лузы, она прижалась спиной к груди Хлобыстина, и вот в эту-то секунду кадр, который столь скрупулезно выстраивал Наводничий, наконец, сформировался сам собой. Во-первых, в кадре появились обе туфли, и они естественным образом обозначили боковые границы картины. А во-вторых, при ударе в борт старенький стол качнулся, отчего пизанская башенка шампанского (ведь бутылка отчасти стояла на бюстгальтере), в общем, накрененный сосуд опрокинулся, попав как нельзя лучше в нижнюю часть кадра, да при этом еще и выпустив на ракушку поток шипящей пены.

Василий всем свои существом ощутил, как объектив поймал нужную картинку, линзы еще секунду назад были словно запотевшими, замутненными, слепыми и – вдруг прозрели. Он обожал такие мгновения – когда кадр, будто по волшебству, вдруг обретал внутреннюю гармонию и совершенство. Словом, наступил миг, когда Василий мог удостоить кусочек жизни, ограниченный прямоугольной рамкой, профессионального запечатления на фотографическую пленку.

Ярко полыхнула фотовспышка, и сработал затвор аппарата.

Алена не услышала этого специфичного звука – чувственная радость исторгла из ее уст крики, которые отгородили ее от окружающих шумов. И фотовспышку она тоже не заметила – похоже, в ее сознании полыхнула вспышка помощнее.

Что же касается Григория, то он, в отличие от своей наездницы, в эту сладостную минуту оказался более восприимчивым к внешним раздражителям и открыл глаза, и, выглянув из-за плеча подруги, ойкнул при виде стоящего в четырех шагах от него Василия.

После чего и Алена открыла глаза.

Окажись на ее месте какая-нибудь древняя гречанка (с характерным для древних гречанок воображением, воспаленным близостью теплого моря), та наверняка решила бы, что из полного золотой пены лона ракушки явилась сама Афродита Анадиомена. И гречанка, конечно, изумилась бы тому, что богиня красоты и любви ни с того ни сего приняла облик мужика в синем свитере. Но Алена не была древней гречанкой, а наоборот, была современной русской девушкой, и, возможно, поэтому, узрев Василия, ничуть не удивилась и не смутилась. Кстати, этот факт также не может с окончательной безусловностью свидетельствовать и о бесстыдности Алены, монтажера мультипликационной студии «Взлет». Без сомнений, она, скорее всего, все-таки сконфузилась бы, если бы обнаружила, что кто-то фотографирует ее в столь пикантном положении. Но к моменту открывания ее глаз опытный папарацци уже успел спрятать фотоаппарат за спину, и поэтому Алена не нашла весомых поводов для того, чтобы стушеваться, и румянец женского счастья на ее щечках не был приумножен краской девичьей застенчивости.

– Привет, – сказала она, и отцепила наконец левую туфлю от сетки лузы, и опустила обе ноги на пол. Но вставать с Хлобыстина и не подумала. Она блаженно улыбалась.

– Привет, – ответил Наводничий.

Он незаметно положил фотоаппарат на бильярдный стол и, приблизившись к Алене чуть сбоку, протянул ей букет.

– Ой, это мне? – сказала она, и Осташов увидел, как цветы на упруго покачивающихся стеблях перекочевали из большой мужской ладони в женскую ручку с ногтями, накрашенными розовым лаком, и одновременно с этим Владимир услышал звук «з-з-з», недвусмысленно указывавший на то, что кто-то расстегнул короткую «молнию». Поскольку из тех, кто находился перед Осташовым, только Наводничий был одетым, не составило труда догадаться, кто именно произвел расстегивание. А по расположению правой руки Василия, можно было с той же легкостью сообразить, что именно он расстегнул – ширинку.

– Обожаю цветы, – сказала Алена, скрытая от Осташова массивной фигурой Василия. – Спасиб-ом-ым-мум, – ее слова благодарности перешли в мычание с придыханием, а рука швырнула цветы на бильярдный стол, и пять красных тюльпанов, рассредоточившись в полете, пружинисто упали на черный бюстгальтер и зеленое сукно.

Владимир стоял в оторопи. Он ожидал какой угодно развязки, но только не такой. Единственное, что было ясно – он получил ответ на вопрос, которым задавался чуть ранее: «Что будет делать Вася, когда поймет, что он вне игры?»

Все произошло против всяких правил. Наводничий вышел на поле и сразу понял, что угодил в офсайд. А кто бы не понял? И что же он делает? В отсутствие на поле судьи, игрок сам фиксирует факт собственного нахождения вне игры (фиксирует на фотопленку), а затем без колебаний продолжает атаку на ворота противницы и забивает гол. И противница (в отсутствие судьи), похоже, с радостью засчитывает гол в собственные ворота…

Впрочем, судья на поле все-таки присутствовал. Им был Осташов. Он осуждал, во-первых, Алену, которая, зная, что Василий относится к ней с трепетом, пригласила его в студию, как бы обещая свидание, а сама явилась на это свидание верхом на другом мужчине. Также Владимир не одобрял и поведение Григория, который знал, как его друг Наводничий относится к Алене, и, тем не менее, посмел сойтись с ней. А в-третьих, Осташов порицал поведение самого Василия, который с необыкновенной легкостью согласился с тем, что Алена из его любимой превратилась в девушку на вечер, да еще для групповухи.

И друзья, и девушка предстали перед Осташовым с неожиданной стороны, и эта сторона, по его мнению, заслуживала только осуждения. По-другому к происшедшему Осташов относиться не мог. Все его существо, все его возвышенные чувства к Анне Русановой противились иному толкованию ситуации.

Владимир застыл в растерянности, не зная, что и делать.

И поэтому решил, что надо еще выпить.

И поставив у двери недопитую бутылку водки, пошел вниз, на ходу отвинчивая крышку целой бутылки – лично ему этого должно было хватить.

На праздничном столе он отыскал чистую пластмассовую рюмку и кое-что из нетронутой закуски и стал по чуть-чуть выпивать, предаваясь горестным размышлениям о жизни и об Анне.

Почему все получается наперекосяк? Ну, ладно, Вася с Аленой – их, может быть, устраивает то, что случилось. Во всяком случае, недовольными они не выглядели. Но почему история любви самого Владимира с Анной оказалась такой культяпой? Почему они с Аньчиком почти сразу принялись отравлять друг другу существование? Ведь как было бы здорово, думал он, если бы у них с самого начала все сложилось нормально! Счастье казалось таким достижимым!

Он вспомнил, как все начиналось. Вспомнил, как они лежали на траве у реки во время корпоративного пикника. Каким прелестным, мудрым и одновременно по-детски озорным был ее взгляд. А какая у нее фигура?! Божественная. Аньчик – само совершенство. Венера Милосская.